Критический гуманитарный словарь/Есенин
Есенин — альфонс, пьяница, большевик! … Сегодня его большевизм находит выражение в бесконечном пьянстве и скандалах… (Мережковский)
У Есенина талант пошлости и кощунства (Блок)
Посмотрите на всех этих Есениных, Бабелей, Сейфуллиных, Пильняков, Соболей, Ивановых, Эренбургов: ни одна из этих «рож» словечка в простоте не скажет, а все на самом что ни на есть руссейшем языке (Бунин, «Инония и Китеж», 1925).
Пошлость. Ни одной мысли не видно… И потом такая чёрная злоба. Зависть. Он всем завидует… Врёт на всех, — он ни одного имени не может спокойно произнести … очень подражателен — он просто пишет плохие стихи. Плохие — именно как стихи — вне зависимости от того, кого они напоминают (Ахматова, [1])
«У Ленина и Троцкого завелись свои собственные придворные поэты. Один из них Сергей Есенин — выражает затаенную поэтическую мечту: "Но я кого-нибудь зарежу под осенний свист", так как у него "нож за голенищем", и он полюбил грустные взоры воров и убийц, у которых "кривятся в почернелых лицах голубые рты" да и сам он теперь "деревенский озорник, хулиган, разбойник и хам и по крови степной конокрад". Но и здесь у Есенина остается какое-то знаменательное отчаяние говорящего про себя: "Скучно мне с тобой, Сергей Есенин, поднимать глаза". Очевидно, у этого молодого человека, которому скучно поднять на себя самого глаза, произошел предварительный разговор с меценатом Лениным.
— Вы кто же такой будете? — А я "деревенский озорник, хулиган, разбойник и хам и по крови степной конокрад". — Да что вы? Очень приятно познакомиться. В таком случае, не будете ли вы стряпать стишки в профит Советской республике?
И пошел молодой человек туда, где так удобно зарезать "Кого-нибудь под осенний свист"» (Аверченко, 1921)
Память, которую оставил по себе Есенин как человек, далеко не светла. И то, что есть теперь люди, которые называют ее светлой, великий позор нашего времени. Даже нигилисты, даже самые отпетые разночинцы шестидесятых — семидесятых годов просто поражены были слухом, будто Некрасов нечисто играет в карты. А теперь нет даже самых подлых, самых бесчисленных низостей, самой бесстыдной лжи, которая не прощалась бы писателю. И вот взять хоть ложь: когда-то Есенин, отбывая повинность в первую мировую войну, пустил слух, что он попал в дисциплинарный батальон — и за что же? — за то, что будто бы «отказался написать стихи в честь царя»! Кто-то требовал написать, а он, видите ли, отказался и пострадал! Он вообще не стеснялся во лжи, в актерстве на каждом шагу, всячески — то воспевая Ленина, слава которого «шумит, как ветр, по краю», и новую (ленинскую) эру, которая, по словам Есенина, была «не фунт изюма вам», то рыдая через некоторое время после того, что его деревенский мир «затих и присел, и в снежную выбель испуганно заметалась звенящая жуть». И все эти штучки неизменно служили к пущей его славе. В роли же скандалиста, хулигана, пьяницы, — допившегося до белой горячки, в которой он и повесился. (Бунин, «Публицистика 1918–1953 годов»)